Пушкин в «Пророке» — это не властелин языка, а его пленник. Он не выбирал быть поэтом — он просто не мог иначе. Каждое слово для него — это попытка соединиться с миром, который от него отказывается. Его поэзия — это крик, пронесённый сквозь вуаль светских обычаев и политических ограничений. Он хочет жить, как все, но не может не чувствовать больше. А это — проклятие. Его внутренняя истина разъедает оболочку, и всё, что остаётся — это строки. Выцарапанные, выстраданные, оголённые до предела.

Кинематограф «Пророка» действует как поэтический ритм. Он затягивает, он замедляет, он заставляет слышать тишину. Визуально фильм соткан из полутонов и напряжения, из пространства между людьми. Это кино для тех, кто хоть раз в жизни ощущал, что живёт не в том времени, не в той форме, не в том языке. Но всё равно продолжал говорить. И это делает его не только о Пушкине — но и о каждом, кто пишет, потому что не может не писать.